Князь Андрей Болконский прибыл в Петербург в августе 1809 года. Это было время, когда молодой Сперанский был на верху своей славы и своих реформ, когда император Александр возвратился из-за границы и когда в Петербурге, особенно по случаю двух поражений — Аустерлица и Фридланда — и двух мирных договоров — Тильзитского и Эрфуртского — шла особенно оживленная политическая деятельность, которую так любил князь Андрей.

Приехав в Петербург, князь Андрей почувствовал себя совершенно другим человеком. В кругу своих прежних знакомых, после путешествия и стольких пережитых впечатлений, ему было скучно и неинтересно. Все эти люди, казалось ему, жили все тою же жизнью, нисколько не изменившейся за время его отсутствия.

Весь этот петербургский мир, который прежде так возмущал князя Андрея своим ничтожеством и который теперь казался ему еще более ничтожным после того, как он видел столько новых лиц и столько новых интересов на Западе, — весь этот мир теперь представлялся ему разделенным на три разряда.

Первый разряд — это были его прежние знакомые, люди, связанные с ним воспоминаниями детства и юности: это были люди, к которым он чувствовал себя ближе всего, но которые были ему теперь скучнее всех. К этому разряду принадлежали: граф Ростопчин, князь Долгоруков, граф Кочубей и другие.

Второй разряд — это были люди, с которыми князь Андрей познакомился во время своей женитьбы и службы. Это были преимущественно товарищи по службе и некоторые дамы. К этому разряду принадлежали: Сперанский, Магницкий, Столыпин и другие.

Третий разряд — это были люди, с которыми князь Андрей познакомился в свете и которые не принадлежали ни к первому, ни ко второму разряду. Это были преимущественно молодые люди, товарищи его по охоте, по картам, по кутежам, к которым он чувствовал себя ближе всего в последнее время. К этому разряду принадлежали: Долохов, Денисов и другие.

Князь Андрей чувствовал, что все эти люди, несмотря на их различие, были для него одинаково чужды, что он стоял от них всех на неизмеримом расстоянии, что между ним и ими не могло быть ничего общего. Особенно странным казалось ему его прежнее увлечение Сперанским.

Наташа вышла замуж раннею весною 1813 года, и у ней в 1820 году было уже три дочери и один сын, которого она страстно желала и теперь сама кормила. Она пополнела и поширела, так что трудно было узнать в этой сильной матери прежнюю тонкую, подвижную Наташу. Черты ее лица определились и имели выражение спокойной мягкости и ясности.

В ее лице не было, как прежде, этого непрестанно горевшего огня оживления, составлявшего ее прелесть. Теперь часто видно было одно ее лицо и тело, а души совсем не было видно. Видна была одна сильная, красивая и плодовитая самка. Очень редко зажигался в ней теперь прежний огонь.

Только тогда, как, например, муж приезжал, или заболевал ребенок, или когда она помогала графине Марье выбирать платье, или когда ей приходилось рассказывать о своих детях Пьеру, или когда пропадала любимая собака, или в редкие минуты, когда она пела, — только тогда зажигался в ней прежний огонь. Но когда огонь этот зажигался в ней, она бывала еще более привлекательна, чем прежде.

После замужества Наташа жила в Москве, в Петербурге, в подмосковной деревне и у матери в Лысых Горах. В свет она выезжала мало, и те, кто видел ее там, оставались ею недовольны. Она не была ни любезна, ни приветлива.

Наташа не любила ни общества, ни балов, ни театров, ни выездов. Она почти не выходила из дому, и те немногие, кто бывал у них, были большею частью старые знакомые мужа. Все они скоро полюбили Наташу и охотно ездили к ней, находя в ее доме то, чего не находили в других домах — простоту, отсутствие всякого притворства и приятную, спокойную атмосферу.

Наташа была не только не кокетлива, но, напротив, казалась скорее застенчивою, неловкою в обществе. Она не умела сказать ничего лишнего, ничего такого, что могло бы показаться умным или остроумным. Она была молчалива, но это молчание не было ни глупым, ни натянутым. Видно было, что она молчит не потому, что ей нечего сказать, а потому, что она знает, что в обществе есть другое, лучшее употребление времени, чем разговоры.

Пьер был одним из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенных для своих горестей. Он переживал свое горе один.

"Она умерла... но я любил ее, любил так страстно, так нежно..." — говорил он себе с тоскою, которой он не мог понять и объяснить себе, но которая была так сильна, что он боялся сойти с ума.

Он уехал из Москвы, избегая всех знакомых, уехал в Петербург и там заперся в своем кабинете, никого не принимая. Он хотел быть один, чтобы выплакать свое горе, но слез не было. Он чувствовал только страшную, невыносимую тяжесть на сердце и сознание, что все кончено, что жизнь потеряла для него всякий смысл.

Он не мог ни читать, ни писать, ни заниматься делами. Все казалось ему ничтожным, ненужным перед лицом этой страшной потери. Он не мог понять, как могут другие люди жить, смеяться, заниматься своими делами, когда его Элен больше нет.

Единственное, что он мог делать — это ходить по своему большому кабинету из угла в угол, изредка останавливаясь перед портретом жены, который висел над камином. Он подолгу стоял перед ним, всматриваясь в эти прекрасные, теперь такие далекие черты, и мысленно разговаривал с ней, как будто она могла его слышать.

Прошло три месяца. Пьер похудел, побледнел, осунулся. Друзья, которые изредка навещали его, с ужасом замечали перемену, происшедшую в нем. Он ни с кем не говорил о своем горе, но все видели, что он страдает.

Однажды вечером, когда Пьер, как обычно, ходил по кабинету, дверь тихо отворилась, и вошел старый граф Ростов. Пьер даже не обернулся на скрип двери — он был так погружен в свои мысли.

"Пьер, мой друг," — тихо сказал граф, подходя к нему. Пьер медленно повернулся и посмотрел на вошедшего тусклым, безразличным взглядом.

"Я пришел поговорить с тобой," — продолжал граф. "Ты не должен так убиваться. Элен не хотела бы видеть тебя в таком состоянии."

При этих словах Пьер вздрогнул, и в его глазах впервые за все это время блеснули слезы. "Она... она..." — начал он, но голос его прервался, и он закрыл лицо руками.

Граф Ростов подошел ближе и обнял Пьера, как отец обнимает сына. "Плачь, мой мальчик, плачь," — сказал он мягко. "Слезы облегчат твое горе."